При взгляде на даты жизни английских романтиков сразу бросается в глаза, что старший из них, считающийся основоположником романтической школы в Великобритании — Уильям Вордсворт (7.04.1770-23.04. 1850), — прожил долгую жизнь. Пред ним оказался бессилен романтический закон, сулящий гению раннюю гибель, — “Сначала лучшие умрут, а тот, кто сердцем черств и сух, дотлеет до конца”[1]. С литературным творчеством Вордсворт соприкоснулся задолго до рождения Байрона и Шелли, когда еще были живы корифеи эпохи английского классицизма и сентиментализма Сэмюэл Джонсон и Уильям Каупер. Он сочинял стихи будучи школьником, и отдельные строки ему удалось опубликовать под псевдонимом Axiologus. В зрелые годы Вордсворту привелось активно общаться со всем литературным бомондом. Это не только его земляки Колридж, В. Скотт, Де Куинси, Байрон, Теннисон и другие. С ним состоял в переписке Г. У. Лонгфелло, а 30-летний Р. У. Эмерсон (за три года до первого заседания Трансцендентального клуба) специально приезжал в Озерный край в усадьбу на холме Райдал, чтобы лично побеседовать со стариком Вордсвортом. Люди искали встреч с Вордсвортом не как с официальной фигурой (хотя в 1843-1850-е годы он занимал пост поэта-лауреата при королеве Виктории), а как с известным поэтом-мыслителем. Когда Вордсворт достиг преклонного возраста, многие его поэтические произведения давно были разобраны на цитаты. В 1850 году Вордсворт ушел из жизни. Подрастало совершенно новое поколение, младшим представителям которого суждено было вступить в XX век. Томасу Харди было 10 лет, Уолтеру Патеру — 11, Льюису Кэрроллу — 18. Интерес художников к Вордсворту рос пропорционально славе — и она не была ранней. Вот почему портреты Вордсворта, известные нам по антологиям и историям литературы, являют взору старца, убеленного сединами. Большинство этих изображений было создано после того, как поэту исполнилось 60. Исследователи насчитали 87 его поздних портретов[2]. В свое время самым известным из них был портрет работы Г. У. Пикерсгила. Начиная с издания собраний стихотворений Вордсворта в 1836 году, гравюра с этого портрета многократно перепечатывалась. В те же годы хорошо была известна картина работы Б. Р. Хейдона “Вордсворт на вершине холма Хелвеллин в Озерном краю” 1842 года, выполненная в стиле исторического портрета. На ней поэт изображен как герой великих сражений, в раздумии стоящий у одной из покоренных вершин. XX век узнал более юные лица Уильяма Вордсворта. Из тени забытых собраний выступили картины, показывающие его в период “золотого” расцвета таланта (годы 1797-1807 известны как “золотое десятилетие” в творчестве поэта). Самый ранний из известных портретов (с. 79) написан У. Шатером в знаменательный 1798 год — год тесного творческого сотрудничества Вордсворта и Колриджа. Именно тогда создавался сборник “Лирические баллады”, публикация которого ознаменовала начало романтического периода в английской литературе. Это единственный портрет, где можно увидеть улыбку Вордсворта. Современники вспоминали, что схватить ее было очень непросто. Улыбка чудесно озаряла его лицо, словно солнечный луч, на краткое мгновение пробившийся из-за облаков[3]. Другой портрет — сегодня он часто появляется в печати — выполнен Генри Эдриджем в 1805-1806 годах. Дороти, сестра поэта, находила в нем большое сходство с оригиналом. Уильям здесь — состоявшийся поэт, за плечами которого написание поэмы “Прелюдия, или Становление сознания поэта” (опубликована в 1850 году). Это биография души художника, стоящая в центре английского романтического канона. Поэма “Прелюдия” создавалась и шлифовалась несколько десятилетий[4], ткань ее повествования имеет сложный рисунок. В ней описывается, как в Англии конца XVIII — начала XIX веков менялся дух времени и менталитет. На этом фоне происходит формирование человека художественного склада мышления, который чутко воспринимает все события современности. Вордсворт показывает, какие философские модели доминировали на том или ином этапе его становления. Свое детство поэт описывает, прибегая к моделям ассоциативной философии XVIII века (Д. Гартли), юность у него проходит под знаком годвинизма[5], а творческое становление напрямую связано с выработкой романтической эстетики “воображения”, о которой мы скажем особо. Примечательно, что поэт всегда изображает состояние души героя через картины природы. Современники говорили о Вордсворте так: “Его душа, отвратившаяся от внешнего мира и сосредоточенная на собственной внутренней жизни, познает ценность мыслей и чувств, вызванных самыми незначительными событиями прожитых лет. Песенка кукушки звучит в его ушах как голос из прошлого; на расцветающих маргаритках лежит отблеск мальчишеского восторга, лучащегося из умудренных опытом глаз поэта; радуга простирается в небесах великолепной аркой в ознаменование перехода от детства к юности, а старый терновник клонится под бременем воспоминаний”[6]. Вордсворт имел обыкновение совмещать — словно диапозитивы — несколько мысленных пейзажей. Поэт сравнивал, как в разном возрасте при взгляде на один и тот же предмет человек замечает разные детали. Некоторые из деталей присутствуют только на старых “слайдах” и восстанавливаются силою памяти или воображения. Другие, напротив, появляются с течением времени. Моменты душевных взлетов поэт выделял особо и полагал, что описывать их надо не в момент возникновения, а после осмысления. Вот почему Вордсворт определил поэзию как “припоминание ярких моментов прошлого в состоянии покоя” (предисловие к “Лирическим балладам”). Главной творческой силой он считал воображение. Воображение для Вордсворта — особый термин. Это творческая сила, встающая из глубин сознания поэта, которая позволяет ему острее ощущать бытие — как свое, так и других людей. В отличие от фантазии, воображение не уносит поэта в мир иллюзий, а приближает к нему живой мир, высвечивая лучшие, но скрытые стороны действительности. В чем же здесь новизна? Предшественники поэта воспевали воображение как аналог вдохновения (Экенсайд, Шефтсбери, Томсон). Вдохновение приходило к поэту-искуснику извне и помогало ему создать новый шедевр в условиях непререкаемости старых образцов и условностей жанра. Романтики Вордсворт и Колридж стали больше ценить авторскую спонтанность — непредсказуемость, обусловленную не игрой внешних божественных сил, а внутренним воображением, подпитывающимся работой человеческого разума и подсознания. Так в Англии свершался переход от предромантической системы ценностей (устои, элитарность, искусность, рассудок, остроумие, энтузиазм, божественное вдохновение и сродное вдохновению воображение) к раннеромантической (спонтанность, демократичность, одаренность, медитативность, воображение, фантазия). Ключевую роль в этом переходе играло романтическое переосмысление категории воображения. Моменты, когда происходят вспышки воображения, Вордсворт назвал “местами времени” (“spotsoftime”): Есть времени места — и в каждой жизни Они — живительных источник сил; Туда от суесловья и лукавства, Иль от того, что более гнетет, Порой невыносимо, от никчемных Занятий и рутины, мы спешим, Чтобы незримо возродиться, чтобы Дух радости, входя в нас, помогал Достигшим высоты, подняться выше, Упавшим — встать. Сей животворный дух Там веет, где почувствовать смогли мы, Что всем обязаны своей душе: Она — царица; все, что к нам приходит Извне, подчинено и служит ей. Мгновения такие мы находим Повсюду — с детства самого они Знакомы нам, и там, я полагаю, — Всего видней. Насколько я могу Судить, влияньем этим благотворным Полна вся жизнь моя. Прелюдия. Кн. 11. Перевод Т. Стамовой В 12-ти книгах поэмы “Прелюдия” насчитывается более 30 эпизодов с описанием “мест времени”. Они составляют костяк поэмы. Вордсворт полагал, что “места времени” могут быть разной интенсивности: одни яркие, другие побледнее. Интенсивность зависит от того, на каком этапе личностного развития находится человек. Первые вспышки еще не вполне развившегося творческого воображения случаются в детстве, они учат героя узнавать гармонию и дисгармонию, прислушиваться к голосу совести. Юношеские — приносят ему осознание своего призвания и интерес к политике. Зрелость же достигается тогда, когда поэт отказывается от утопических порождений фантазии и при помощи воображения познает себя и мироустройство, пытаясь — насколько это возможно — “вживую” соприкоснуться с трансцендентным. Так в “Прелюдии” с наибольшей полнотой раскрылся характерный вордсвортовский стиль, который он выработал еще для написания “Лирических баллад”: при помощи мысленных пейзажей, наложенных друг на друга по принципу просвечивающих пластин, выявлять то, как постоянно меняется сознание лирического героя. В каждой пейзажной группе непременно имеется “пластина” с изображением “мест времени”. Вордсворт посвятил себя созданию поэзии, которая есть плод романтического воображения — воображения в очень конкретном понимании слова. На практике данный метод реализовался через создание “мест времени”. Это и есть особый вордсвортовский стиль. Возник он как авторский, индивидуальный, а впоследствии сделался одним из ведущих, “больших” стилей эпохи английского романтизма[7]. Вордсворт как автор лирических баллад, “певец тиса и нарциссов” (Брэдли), неплохо известен в России. Однако как поэт, предвосхитивший развитие возрастной психологии и совместивший ее с психологией творчества, Вордсворт может раскрыться только через “Прелюдию”. Появление полного перевода поэмы “Прелюдия” на русский язык — несомненно крупное событие для нашей литературы. Он подготовлен для серии “Литературные памятники” РАН (перевод Т. Стамовой). Для раздела “Дополнения” впервые переведены на русский язык “Ода предчувствия бессмертия” (перевод Г. Кружкова), “Дóма в Грасмире” (перевод М. Фаликман), цикл “К Мэтью” (перевод С. Дубинского), “Разрушенная хижина” (перевод А. Лукьянова) и другие. Издание сопровождают статьи А. Н. Горбунова о творческом пути Вордсворта, о созвучности отдельных его строк русской литературе. Здесь представлены фрагменты поэмы. Из книги первой Детство и школьные годы В то время восхищение и страх Наставниками были мне. С пеленок Я пестуем был красотой, и после, Когда с иной долиной мне пришлось Девятилетнему свести знакомство, Я полюбил ее всем сердцем. Помню, Когда ветров морозное дыханье Последним крокусам на горных склонах Сжигало венчики, я находил Себе отраду в том, чтоб до утра Бродить средь скал и тех лощин укромных, Где всюду водятся вальдшнепы. Там, С силком через плечо, охотник жадный, Я обегал свои угодья, вечно Не находя покоя, и один Под звездами, казалось, был помехой Покою, что царил средь них; порой, Почти рассудок потеряв и жаждой Добычи обуян, чужой улов Себе присваивал и после слышал Среди холмов безлюдных странный шорох, Дыханье близкое, шаги, почти Неуловимые средь сонных трав. Когда апрельский своевольный луч У первоцветов стрелки вынимал Из новеньких колчанов, я опять Вверх устремлялся, в горы, к одинокой Вершине, где среди ветров и туч, Орел-разбойник кров нашел. Увы, И тут достойной цель мою назвать Я не могу. Но сколько дивных чувств Я испытал, когда, почти достигнув Гнезда, висел над пропастью — зацепкой Мне были лишь пучки сухой травы Да трещины в скале; я сам былинкой Трепещущею был; с налету ветер, Сухой и резкий, дерзостное что-то Кричал мне в уши, и чужим, нездешним, Каким-то неземным, казалось небо И заговорщиками облака! Как в музыке гармония и лад Всем правят, так и человека ум Устроен. Некоей незримой силой Все элементы, чуждые друг другу, В нем сведены в поток единый. Так И страхи ранние мои, и беды, Сомнения, метания, тревоги, Неразбериха чувств моих и мыслей Становятся покоем, равновесьем, И я тогда достоин сам себя. Что ж остается мне? Благодарить За все, за все, до самого конца. Однако же Природа, с юных лет Своих питомцев закаляя, часто Завесу облаков над ними рвет, Как бы при вспышке молнии — так первым Их удостаивая испытаньем, Наимягчайшим, впрочем; но порой Угодно ей, с той же благою целью, Устраивать им встряску посильней. Однажды вечером, ведомый ею, Я лодку пастуха нашел, что к иве Всегда привязана была у входа В укромный грот. В долине Паттердейл Я на каникулах гостил тогда, И ялик тот едва лишь заприметив, Находку счел неслыханной удачей, Залез в него и, отвязав, отплыл. Луна взошла, и озеро сияло Средь древних гор. Под мерный весел плеск Шла лодочка моя — вперед, вперед, Как человек, что ускоряет шаг. Поступок сей, конечно, воровство Напоминал, и все же ликованья Была полна душа. И горным эхом Сопровождаем, ялик мой скользил По водной глади, оставляя след Из маленьких кругов, что расходились От каждого весла и исчезали В одном потоке света. Горный кряж, Тянувшийся вдоль озера и бывший Мне горизонтом, темный небосвод И звезды яркие — я, глаз от них Не в силах оторвать, все греб и греб, Собою горд, и весла погрузил В молчанье вод озерных. Мой челнок, Как лебедь, приподнялся на волне, И в тот же миг из-за прибрежных скал Огромного утеса голова Вдруг показалась, и росла, росла, Пока, воздвигнувшись во весь свой рост, Сей исполин меж звездами и мной Не встал — и мерным шагом, как живой, Пошел ко мне. Дрожащею рукой Я челн мой развернул и, поспешив Назад, по тихим водам, словно тать, Вернулся в грот Плакучей ивы. Там На прежнем месте лодку привязав, Через луга я шел домой и в мысли Тяжелые был погружен. С тех пор Прошло немало дней, а я никак Забыть то зрелище не мог. Неясных И смутных образов был полон ум. Неведомые формы бытия Из темноты вставали. Как назвать Тот мрак, я сам не знал. Я был один, Покинут всеми; даже то, что прежде Мой составляло мир — деревья, небо, Поля зеленые, морская ширь — Все, все исчезло, кроме тех огромных Существ, не походящих на людей, Что среди дня мой посещали ум И в снах ночных тревожили меня. Премудрость, дух Вселенной! Ты, душа, Бессмертье мысли — ты даешь дыханье, Движенье нескончаемое формам И образам. И мню, что неслучайно Ты с первого рассвета моего При свете дня и ночью занимала Мой ум не суетой, что человекам Столь свойственна, но тем высоким, прочным, Что недоступно ей — природой, жизнью Непреходящей, и мечты, и мысли И чувства все преображала так, Что освящались даже боль и страх. Так нам порой случается расслышать В биенье сердца мирозданья пульс. Сей дар причастности, хоть не заслужен Нисколько, но отпущен был сполна. Когда в ноябрьские дни долины Волнистым, тонким выстланы туманом, Казались бесприютными вдвойне, И в ночи летние, когда по краю Озерных вод, что стыли средь холмов Печальных, возвращался я домой, Их бесприютности и дрожи полн, Та благодать сопутствовала мне. Когда ж морозы ударяли, день Сжимался и в окошках теплый свет Горел зазывно в сумерках — на зов Я не спешил. Восторг и упоенье Владели мной. То был счастливый час Для нас для всех. Как на свободе конь, Счастливый, гордый, в новое железо Обутый, и о доме позабыв, По льду озерному под звон коньков И ветра свист, носился я. Стремясь Забаве взрослой подражать, в охоту Играли мы тогда. Все как взаправду: Рога трубят, веселых гончих стая И заяц быстроногий впереди. Холодный сумрак полон голосов Звенящих был. Вокруг отлоги гор Им вторили. И каждый голый куст, И деревце безлистное, и льдистый Утес в ответ звенели словно медь. А отдаленные холмы в пространство Унылый отзвук посылали. Звезды Сияли на востоке, и полоской Оранжевой на западе светился И постепенно догорал закат. Порой, когда от шума отдохнуть Хотелось мне, в уединенной бухте Узоры я выписывал, любуясь Звездой какой-нибудь на льду. Когда же Ватагой шумной, разогнавшись с ветром, Неслись мы вдаль, и берега во тьме Вытягивались в линию и тоже Навстречу нам свой ускоряли бег, Мне нравилось, отстав, на всем ходу Остановиться — редкие утесы Еще неслись навстречу, будто вместе С землей, что свой заканчивала круг, И застывали где-то позади, И я стоял, застигнут тишиной И скован ею, словно спал без снов. Овы, явленья чудные на небе И на земле, видения холмов И духи мест пустынных! Не напрасна Была забота ваша обо мне, Когда преследуя меня средь детских Забав — в лесах, пещерах, средь холмов, На всем вы оставляли отпечаток Желания и страха, в океан, Земную твердь вседневно обращая, Кипящий, где как волны набегают Восторг и страх, надежда и тоска. В любых занятьях наших, в круговерти Чудесной зим и весен, я всегда Следы волнений этих находил. Мы жили, словно птицы. Солнце в небе Не видело долин, подобных нашим, И радости столь шумной и веселья — Таких не знают, верно, небеса. И ныне радуюсь, когда припомню Леса осенние, молочно-белых Орехов грозди; удочку и леску — Сей символ упованья и тщеты, — Что звали нас к источникам средь скал, От звезд и солнца лето напролет Укрытых, к водопадам на изломах Речушек горных. Сладко вспоминать! И сердцем прежним чувствую опять Тот дивный трепет, напряженье то, Когда с холмов в июльский полдень ввысь Взвивался змей воздушный, натянув Свои поводья, словно резвый конь, Или с лугов подхваченный внезапно Ноябрьским ветром, застывал на миг Средь облаков, чтобы потом рвануться Куда-то и, отвергнутым, на землю Вдруг рухнуть всею тяжестью своей. Вы, домики смиренные, нам кров Дарившие тогда, забуду ль ваши Тепло и радость, святость и любовь. Среди приветливых полей какими Уютными казались ваши кровли! Каких только не знали вы забот И не чурались их! Однако ж были У вас и праздники, и торжества, И радости простые: вечерами, Собравшись у каминного огня, Как часто мы над грифельной доской Склонялись низко друг напротив друга И крестики чертили и нули В баталиях упорных — впрочем, вряд ли Их удостою описанья здесь. А то еще вкруг белого как снег Стола из ели, вишни или клена, Сойдясь за вистом, посылали в бой Войска бумажные — от настоящих Их отличало то, что после всех Побед и поражений не разбиты И не забыты были, но в поход В составе прежнем выступали вновь. Компания престранная! Иные, К сословью низкому принадлежа, По прихоти судьбы вдруг возвышались Едва ли не до трона, замещая Правителей усопших. Как тогда Гордыня распирала их — всех этих Бубен и пик, треф и червей! А нам Как сладко было всеми помыкать! Издевкам, шуткам не было конца, Когда потом, словно Гефест с небес, Ниц падали — великолепный туз, Сей месяц на ущербе, короли Опальные и дамы, коих роскошь Сквозь тлен еще светилась. За окном Меж тем шел дождь, или мороз жестокий Все пробовал на зуб, и лед, ломаясь На озере близ Истуэйта, порой, К воде сползая, долы и холмы Протяжным звуком оглашал, похожим На вой проголодавшихся волков. И тщательно припоминая здесь, Как дивною наружностью природа Меня пленяла с детства, занимая Мой ум величием и красотой Своих созданий, и пристрастье к ним Старалась пробудить, все ж не забуду О радостях иных — происхожденье Их мне не ведомо: как временами Средь шума и тревог я ощущал Вдруг чувства новые — святой покой И тишину — и словно сознавал Свое родство со всем, что на земле Живет и дышит, и внезапно вещи По-новому мне открывались, будто Спешили донести простую весть О том, что жизнь и радость суть одно. Да, отроком еще, когда земля При мне раз десять свой свершила круг, К чудесным сменам приучая ум, Я Вечной красоты уж замечал Присутствие и часто по утрам Вдыхал ее как вьющийся туман Долины и в недвижной глади вод, Берущих цвет у тихих облаков, Ее, казалось, созерцал лицо. Расскажут вестморлендские пески И кряжи Камбрии, как, когда море, Тень сумерек отринув, посылало Пастушьим хижинам благую весть О восхождении луны — как долго Стоял я, перед зрелищем сиим, Как странник, онемев и никаких Подобий оному не находя В короткой памяти своей, и мира, И тишины в смятенном сердце, все ж Уйти не мог и, взглядом обводя Сияющий простор, словно сбирал С дрожащих лепестков в сем поле света Блаженство новое, как юный шмель. Так, часто средь ребяческих забав, Средь радостей внезапных, словно вихрь Захватывавших нас, да столь же бурных, Сколь мимолетных, вдруг, словно щита Блистаньем поражен, я застывал На месте: то природа говорила Со мной своим бессмертным языком. И преткновенья наши, и невзгоды — Проделки, верно, озорливых фей — Небесполезны были, сохраняя В себе сей драгоценный отпечаток Картин и форм, что много лет спустя Умели оживать и повзрослевший И приземленный окрыляли ум. И даже если радости самой Стирался след, то сцены — те, что были Свидетелями ей, — перед глазами Вставали вновь и вновь, и с ними чувства Забытые: и воспитатель-страх, И удовольствие, и все, что ей, Той радости, сопутствовало, — так Исполнены великой красоты, Сии картины, времени барьер Преодолев, уже не покидали Ума, родными становясь, и каждый Цвет, и оттенок, каждая черта Хранили с прошлым радостную связь. Из книги седьмой Пребывание в Лондоне О, друг любезный мой, одно из чувств, Мной здесь испытанных, принадлежит По праву городу сему — как часто, С людским потоком слившись, я шагал По шумным улицам и говорил Себе: “Здесь тайна — каждое лицо”. И я глядел, глядел не отрываясь, Вникая, что, и где, и как, но вот Все образы вдруг делались подобны В горах туману или зыбким снам, И повседневности докучной бремя — Надежд и страхов, прошлых, настоящих, Законов, правил всех, что человек Себе установил, — не узнавая Меня, не узнанное мною, прочь Куда-то отходило. И однажды, В подобном настроении пройдя Дальше обычного и затерявшись В сем карнавале, я был поражен Внезапно видом нищего — подняв Глаза слепые, прислонясь к стене, Стоял он неподвижно. На листке, Приколотом к лохмотьям, я прочел Историю его. И в тот момент Мой ум, как жернов под струей воды, Вдруг повернулся: все, что о себе И о вселенной знаем мы, — не больше Записки этой жалкой на груди У нищего — подумал я. И образ Сей недвижимый, с каменным лицом И мертвым взглядом, показался мне Посланьем из иного бытия. Из книги десятой Пребывание во Франции и французская революция И в это время, окрылен надеждой, В Париж вернулся я. Опять бродил — Лишь с большим интересом, чем когда-то, — По улицам знакомым, проходил Мимо тюрьмы, где доживал свой век Монарх несчастный, разделив судьбу С супругой и детьми, и тот дворец, Что штурмом был недавно взят под залпы Артиллерийские и рев толпы. И площадь Карузель (совсем пустую) Я пересек — недели три назад Там груды мертвых и полуживых Тел громоздились, — и теперь, взирая На все эти места, я был как тот, Кто силится прочесть страницы книги Незабываемой, но, языка Не зная, лишь глядит на них с тоской, Молчание поставив им в вину. В ту ночь мне не спалось, я ощутил, В каком безумном мире нахожусь. В чердачной комнате под самой крышей Большого дома предстояло мне Ночь провести — в иное время я Такому месту был бы рад, и даже Теперь мне нравилось здесь. Я не спал, Читая при полуоплывшей свечке, Но с перерывами. Недавний страх Я ощущал как подступавший вновь. Все мысли были о сентябрьской бойне, От коей месяц только отделял Меня, — я словно кожей ощущал Тот материальный страх (все остальное Из вымыслов достраивалось мной, Из скорбных хроник тех жестоких дней, Воспоминаний чьих-то и туманных Предчувствий). Лошадь учится на корде, Небесный ветер на круги своя Всегда стремится, год идет за годом, Отлив становится приливом, день Сменяет день, все сущее должно Родиться снова. И землетрясенье Насытиться не может никогда! Так говорил я сам с собой, покуда Не услыхал, как будто некий голос, Над городом вознесшись, прогремел: Не спи! Не спи! — Все стихло, но потом, Немного успокоившись, едва ли Я мир обрел, и мой чердак теперь, Хоть мертвая была в нем тишина, И вовсе непригодным был для сна, Как чаща, диких полная зверей. # ї Татьяна Стамова. Перевод, 2011 ї Елена Халтрин-Халтурина. Вступление, 2011 [1] Строка Вордсворта из “Разрушенной хижины” (1798) повторяется в поэме “Прогулка” (кн. 1, 1814). Позаимствована П. Б. Шелли для поэмы “Аластор, или Дух одиночества” (1814-1815). [2] F. Blanshard. Portraits of Wordsworth. — N. Y.: Cornell Univ. Press, 1959. P. 67, 139; C. Rovee. The Look of a Poet: Wordsworth // Imagining the Gallery: The Social Body of British Romanticism. — Stanford: Stanford Univ. Press, 2006. P. 228. [3] Из воспоминаний шотландского прозаика и публициста Дж. Г. Локхарта: J. G. Lockhart. Letters from the Lakes // William Wordsworth / Ed., Introduced by H. Bloom. — N. Y.: BLC, 2009. P. 7-9. [4] Первые черновики поэмы датируются 1798 г. В 1805 г. была закончена основная рукопись. Доработкой отдельных фраз Вордсворт занимался еще несколько десятилетий. [5] В частности, имеется в виду условное понимание морали, утилитаризм и анархизм, проповедуемые политическим философом и писателем У. Годвином. [6] У. Хэзлитт. Застольные беседы / Изд. подг. Н. Я. Дьяконова, А. Ю. Зиновьева, А. А. Липинская. — М.: Ладомир; Наука, 2010. (Сер. “Литературные памятники”). С. 54. [7] Подробнее об этом: Е. В. Халтрин-Халтурина. Поэтика «озарений» в литературе английского романтизма: Романтические суждения о воображении и художественная практика. — М.: Наука, 2009. https://magazines.gorky.media/inostran/2011/3/prelyudiya-ili-stanovlenie-soznaniya-poeta.html